Гроза собиралась с утра. Где-то на горизонте уже бушевал шторм, но отсюда он казался призрачным. Легкие завитки ветра бродили по высокой траве. Ксения оглянулась, отцовский дом было не узнать. Он стал какой-то маленький, тесный, темный.
Память хранила совсем другие воспоминания. Добротный сельский дом председателя колхоза, с удобствами не за сараями, а внутри, с водопроводом, а не колонкой во дворе, с газовым отоплением, а не печкой. Был даже гараж на две машины, правда, сейчас от него остались только железные опоры, остальное растащили шустрые односельчане. Ксения Рудина всегда ассоциировала крепость, надежность дома с силой характера отца и его нерушимой властью.
Алексей Семенович Рудин держал власть над своим колхозом так же крепко, как держат лошадь, когда пашут землю. Мужики не пили, честно работали, а когда смолили дешевые сигареты, поминали председателя не иначе, как «Семёныч» или «Хозяин». Рудин не был тираном, упивающимся властью и ее привилегиями. Он действительно был хозяином. Не давал таскать со складов, не терпел пьяниц и лентяев. Сам выезжал на посевную в дождь, по колено в грязи вместе с мужиками спорил до хрипоты, где и под какие культуры задействовать черноземные колхозные поля.
Единственную дочь Ксению воспитывал строго. Никаких гулянок и подружек. Ночи напролет девочка просиживала за учебниками по ненавистной математике, чтобы поступить в университет на экономический факультет, как хотел папа. Больная мама не могла противостоять упорству Рудина, лишь вздыхала и заваривала дочери чай покрепче.
Ветер усиливался. Тополя гнулись тростинками. Горсть осенних листьев бросил вихрь в лицо задумавшейся Ксении. Она вздрогнула, застегнула плащ и пошла в дом. Маришка еще спала, уютно свернувшись под одеялом, но, словно почувствовав взгляд матери, открыла глаза.
— Доброе утро, Маришка!
— Мама, а ты принесешь мне солнечную куклу?
Ксения лишь вздохнула. Глупо было ждать, что девочка забудет или передумает, если уж втемяшилось в голову, то ничего не поделаешь. Вон подбородок вперед, вся в деда. Впрочем, сама виновата, не надо было рассказывать Маришке, как ее дед привозил с полей солнечных кукол для еще маленькой Ксюши.
— Мам, принесешь?
— За ней надо идти в поле. А сегодня гроза собирается, — Ксения жалобно посмотрела на дочь.
Но шестилетняя Марина была неумолима.
— Мамочка, у меня так никогда не будет солнечной куклы.
Ксения взглянула в окно, грозовой фронт надвигался.
— Завтрак на столе. Из дома никуда!
Девочка радостно подскочила на кровати и прижалась к матери. Ну как было отказать этому маленькому, теплому, бесконечно родному существу? Ксения сунула в карман ножницы, клубочек ниток и вышла из дома.
Около часа пути до ближайшего поля. Дом Рудиных стоял в центре, возле школы и медпункта. После перестройки рухнуло крепкое хозяйство Рудина. Тогда и слег с инсультом председатель. Ксения в тот год завалила вступительные экзамены на экономфак, не помогли никакие связи, поплакала и уехала в далекий и холодный Мурманск. Там поступила на художественно-графический факультет, отделение архитектуры. Отец узнал обо всём, только когда вышел из больницы. Мать писала, что сильно ругался и даже отрекался от дочери.
Ксения шла по знакомой с детства тропинке. По ней она каталась на велосипеде. Однажды упала, сильно содрала коленки и локти, но самое ужасное, что от удара покосился руль. На горку тащить железного коня пришлось на себе. Девочка пришла домой заплаканная, грязная, уставшая. А мама как назло уехала в район за покупками. Рудин хмуро осмотрел велосипед и буркнул: «Безалаберная девчонка». Ксюша сжалась, но заплакать себе не позволила, знала, что отец только еще больше рассердится. Даже когда он мазал йодом глубокие царапины, девочка мужественно терпела, боялась показать слабость.
Вспомнились похороны матери. У гроба жены Рудин стоял твердо, не плакал, разве что выглядел слегка отрешенным. На поминках не пил, это был принцип без исключительных ситуаций. Мощная, тяжелая фигура, крепкие руки, широкие плечи, большая с ранними залысинами голова, рубленые черты лица. Он весь был словно деревянный. Живыми были только большие голубые глаза и наивная, добрая по-детски улыбка, но она очень редко прорывалась сквозь маску равнодушия.
Когда разошлись родственники, Ксения убрала столы, поплакала перед иконами, но не почувствовала облегчения. Словно не иконы со святыми ликами, а картинки с липами чужих, равнодушных людей. «Мамы больше нет», — подумала Ксения, и эта дикая мысль ее ужаснула. Ночью она вышла на кухню выпить воды и увидела отца. Он тоже стоял перед иконами, вглядывался в лица святых, словно что-то спрашивал. Его плечи были опущены, он казался каким-то безвольным, уставшим, понурым. Утром она вернулась в Мурманск.
Редкие крупные капли падали в пыль. Неубранная пшеница волнами ложилась под натиском ветра, колосья были полны зерна. Ксения нарезала ножницами небольшой сноп из колосков. За всполохом молнии сразу же раздался удар грома. Одна в поле в грозу. Ксения присела от страха и накинула на голову капюшон. Первые тугие струи ударили чуть наискосок. Женщина перегнула колосья и стала вязать куклу. Молнии били совсем рядом.
Солнечных кукол в ее детстве было много. Сначала она думала, что они живут в полях и отец подманивает их сахаром и уносит домой. А когда стала постарше, та даже освоила технологию их плетения. У них не было лица, только косичка из соломы да платочек. Но Ксюша любила их больше, чем пластмассовых из магазина. Может быть, потому, что солнечные куклы жили всего одну зиму, а потом распадались почти в пыль. Новая кукла была ожидаема, как ребенок. Она спрашивала всё лето у отца, когда же вызреет солнечная кукла, а он отвечал, что еще не скоро. Праздник наступал в июле, иногда в начале августа. Отец заходил домой и с порога кричал:
— Ксюха, смотри, кто к тебе пришел!
Бережно доставал куклу из внутреннего кармана куртки. Юбочка из зерен и листьев, косичка, платочек, ручки из стебельков. Кукла пахла травами и солнцем. Если всё лето лил дождь и случался неурожай, то кукла не рождалась. Отец говорил: «Солнца мало для твоей девочки». Это сейчас Ксения перекрасилась в брюнетку для солидности, а в детстве ее волосы были цвета спелой пшеницы. Когда она обнимала отца в благодарность за куклу и целовала его колючую щеку, он прижимал ее к себе и шептал: «А ты моя солнечная кукла». Только сейчас Ксения поняла, что «деревянный» Рудин ее любил. По-своему, неумело, стесняясь проявлять эмоции, но любил дочь.
Небеса обрушились на землю. На расстоянии вытянутой руки было уже ничего не видно. Вода с плаща уже не скатывалась, а проникала внутрь, но кукла, запрятанная под свитер, оставалась сухой.
Ксения рано вышла замуж и быстро развелась, хотя была уже беременна Маришкой. О своих жизненных перипетиях отцу не писала. Карьера шла в гору, вскоре Ксения смогла уже купить себе квартиру. Всё было спокойно и хорошо, Мурманск не казался таким уж холодным и безрадостным, пока она не получила телеграмму от тетки: «Отец болен. Приезжай». И она, бросив всё, поехала. Разговор был долгий, плакали вдвоем, смеялись, вспоминали и, наконец, поняли друг друга. Вдруг отчаянно захотелось навсегда остаться в Курске, даже не в самом городе, а дома, в деревне.
Отец выздоравливал медленно. Стала сниться мама, вспоминаться детство. Маришке вместо сказок на ночь стала рассказывать про бабушку, про солнечных кукол.
Лучи будто разрезали свинцовое небо. В один миг успокоился дождь, словно там, наверху, закончилась вода. Раскисшая земля сохраняла следы Ксении. Прижимая куклу к груди, она возвращалась домой.
Навстречу в незастегнутых сандалиях выскочила Маришка. Ксения подхватила ее на руки.
— Не испугалась грозы, доченька?
— Нет, мама. Ты принесла ее?
— Да, Маришка. Вот, — она достала куклу, пальцы чуть-чуть дрожали. — Это тебе от дедушки.
Татьяна Ортега